Смоленский треугольник

​

1941 год. Начало войны

 

Моя личная жизнь складывалась неплохо. Старшие дети перешли на свои хлеба: три дочки замужем, два сына женились. Имею кучу внуков и вправе считать себя стариком. Содержание получаю приличное - около тысячи рублей в месяц, а иногда и больше. Живем вчетвером я со старухой, четырнадцатилетний сын Сергей и четырехлетняя дочка Светлана. Занимаемся хозяйством: огород, корова, свиньи, птица. Сбылась моя мечта - купил две семьи пчел. Близилось осуществление другой - иметь собственный домик. Наша кукла (Светлана), как восьмой ребенок в семье, получала по 2 тысячи в год, и этот домик я думал приобрести с ее помощью. Но проклятая война выбила из колеи...
22 июня 1942 года Молотов по радио оповестил, что Германия, нарушив мирный договор, вероломно без предупреждения напала на наши приграничные части. Немецкому аверю в образе Гитлера стало тесно в своей берлоге и он решил расширить ее на всю Европу, поработить Советский Союз, а может быть и весь мир...Бомбились, разрушались города, деревни, убивались и калечились беззащитные жители. Заключив с нами договор о мирном сотрудничестве, Германия выиграла время для борьбы с Англией и Францией, получала от нас хлеб и сырье. Наша беспечность, неподготовленность к войне, а может быть и предательство, оказали немцам большую услугу...
С каждым днем сводки Совинформбюро становились тревожнее. Барановичское направление сменилось Минским, Минское - Борисовским. Немцы катились к Москве.
На 23 июня была назначена мобилизационная комиссия, для участия в которой меня вызвали в Чашники, откуда на 24 и 25 июня она была переведена в деревню Проземля. Возвратясь домой, увидел гостей: старуху-инвалида - мать моего второго зятя полковника Перебаскина, две его сестры (одна из которых была женой зам. прокурора БССР Иофе, а вторая -жена ветврача Войтовича) и трое их детей. Спасаясь от немецких бомб они бежали из Минска голыми и без куска хлеба. В это время в моем домике уже проживало 8 душ (приехал старший сын Леонид с женой и внуком, дочка Галя); 7 душ семья старшей дочери Музы, муж которой, капитан Губиков, накануне войны был призван в армию, тоже жили в Черее.
4 июля меня вторично вызвали на комиссию, которая из-за приблежения немцев не была завершена. Паника. Ответственные работники района грузят свои вещи и свои семьи на машины, запрещая рядовым служащим повторять свои действия (чтобы не создавать панику!). Однако паника помешала районной верхушке позаботиться о семьях фронтовиков, распределить товары из магазинов и складов, раздать колхозное имущество, оповестить наши отступающие части о больших запасах бензина или уничтожить эти запасы. Из-за отсутствия бензина наша армия бросала танки и автомашины с боеприпасами, а уже днем позже "забытым" бензином немцы экономно заправляли свою технику
Возвращаясь 4 июля вечером домой, я думал: уходить из Череи или оставаться? Мой транспорт состоял из одной лошади и телеги, а в наличии - 8 малолетних пассажиров, старуха-инвалид, а в больнице - тяжелобольные.
Утром 5-го июля над Череей покружил самолет и улетел, а через несколько минут появились танки и в момент ими, машинами, немецкими солдатами было заполнено все местечко. Вопрос- оставаться в Черее или уходить ? - решился. Встали другие: как жить, как сохранить семью, как помочь беженцам, больным ?
Несколько дней через местечко из Холопенич и Чашник шли вражеские танки, машины с оружием, боеприпасами, солдатами, затем пошла кавалерия, потянулись тыловые части. Некоторые машины везли от имени Гитлера подарки. Останавливаясь в центре местечка, солдаты с машин горстями бросали в толпу зевак конфеты и печенье, вызывая "приманкой" неимоверную давку.
Немцы открывали магазины, хлебные амбары, и разрешали населению забирать все. Наш белорус ни от чего не отказывался. Набрасывались на товары, хлеб. Немцы спокойно фотографировали эти дикие картины....
В Черее было много семей красноармейцев, но эти семьи ничего не получили: все расхватывали те, кто обладал нахальством и силой. Я не знаю ни одной-женщины солдатки, которая взяла бы себе поросенка или теленка, а семьи с мужиками зарезали по трое колхозных телят
Больно было слышать хвастовство, гитлеровцев, заявлявших уверенно, что 8 июля они будут пить чай в Москве (Берлинский кофе им надоел), а 20-го августа 1941 года - "Война капут". Очень хотелось дожить до того дня, когда они побегут обратно в свою Германию. Был, к сожалению, всего один эпизод, когда наблюдалась эта веселая картина. В районе деревни Толпино немецкая колонна была перерезана нашими танками и хвостовая ее часть во всю прыть машин, облепленных солдатами, помчалась через Черею в обратную сторону. Сразу был утерян парадный армейский лоск. Однако немцы быстро оправились, восстановили положение и покатили к Москве. С болью и тревогой мы прислушивались к орудийному грому со стороны Борисова, еще большую боль пришлось ощутить, когда он ослабевал, уходя в сторону Орши и Смоленска. Стало невыносимо тяжело, когда он совсем затих....
Продуктов нет, жить и работать нужно. Большинство сотрудников больницы после прихода немцев прекратили работать. Акушерка Авсюкова даже бросила во дворе под березой роженицу и, никого не предупредив, ушла домой. Остались на работе медсестры Майорова и Зенюк, акушерка Сидорова, две санитарки, а через несколько дней после появления немцев крестьяне из соседних деревень начали привозить тяжело раненых красноармейцев, которых часто находили в кустах. Раны у многих были заполнены червями и их приходилось вычерпывать ложкой. Для ухода за ранеными пришлось привлечь жену, дочерей, невестку, жену ветврача Войтовича. Раненые начали поступать каждый день. Под их видом принимались и бойцы, нуждавшиеся в отдыхе и питании. Продуктами больницу обеспечивало местное население; особенно помогали деревни Гора и Болюто. В избытке хватало молока, яиц, картошки, хлеба. Выздоровевшие и отдохнувшие бойцы переодевались в штатское, снабжались бельем и уходили из больницы с целью прейти через линию фронта. Судьба многих из них неизвестна, а некоторые встретились в партизанах (Загвоздин, Хейгетов, Тикалов). В первые дни войны через больницу прошло более сорока красноармейцев. Один из них умер от столбняка, так как был доставлен через несколько дней после ранения и сыворотка не оказала действия, один - от тяжелого повреждения легочной ткани, двое - от газовой гангрены.
Немцев привлекало здание больницы. Часто спрашивали: "Русски зольдат есть?", заходили в палаты, но под повязки не заглядывали. Однажды подъехало несколько санитарных машин, вышел немецкий врач и спросил у санитарки, сколько есть русских раненых. Та ответила, что 12 (а в то время их было 22) и, испугавшись, что занизила цифру побежала ко мне, так как сразу возникла мысль о прибытии машин за ранеными. Уклонившись от немедленной встречи с врачом, я зашел в палаты и сказал, чтобы все, кто может, уходили через окна (вокруг больницы росли густые кусты сирени). Ушло 11 человек, а 11 тяжелораненых осталось на койках. Только после этого я пошел к врачу, который мне объявил, что раненых забирают в Толочки, а оттуда их перевезут в госпиталь в Вильно. Просьбы мои и работников больницы, чтобы их долечить, успеха не имели. Врач сказал, что лечить их будут наравне с немецкими солдатами, что беспокоиться за их судьбу не нужно. Спорить не приходилось. Всех 11 переодели в чистое белье, завернули в простыни и одеяла, снабдили продуктами в дорогу и только после этого врач приказал укладывать их на носилки, которые поднесли к кроватям немецкие санитары. Они бережно укладывали раненых, также бережно переносили их и закрепляли в машинах. Судьба этих одиннадцати человек неизвестна.
До этого события в больницу прибыл разлагающийся человек, почти труп, с 19-ю колотыми ранами груди и рук. К еще живому, гниющему человеку было невозможно подойти, раны были переполнены червями. Он назвал себя Алексеем Чашеем, уроженцем Гомельского района, перед войной работал художником в Минске, оттуда пробирался на родину. История его ранения была темной: около деревни Старые Лавки на него напали люди в штатском. После нескольких дней его раны очистились. От немцев он всегда прятался, а в день эвакуации одиннадцати - сбежал и в больницу не возвратился. Через некоторое время мы узнали, что он работает следователем Чашникской полиции. Это нас крайне удивило и встревожило: мы вели себя с ним как с Совестким человеком, он видел, как прятали и переодевали красноармейцев, и вдруг Чашей - следователь немецкой полиции. Кто он был на самом деле - не знаю, но будучи следователем, этот человек выручил многих и помог мне сохранить жизнь невестки-еврейки. Говорят, что впоследствии он бежал от немцев из Лепеля.
                                                                 Немецкий "Новый Порядок"

Паника и первые впечатления от появления врага прошли. Население успокоилось. Многие вчерашние колхозники открыто проявляли радость по поводу прихода немецкой власти. Они тешили себя надеждой, что заживут без колхозов по старинке, имея свои полоски земли, лошадей, коров и пр. Им казалось, что Германия сверхбогата, что она не потребует продуктов сельского хозяйства. Они говорили: "Конечно, пока война, надо помогать немцам хлебом и мясом, но это временно. Кончится война и Германии ничего не потребуется". Так гласило и немецкое обращение к народу: "Помогайте нам скорее победить коммунистов, большевиков, уничтожить жидов и вы заживете богатой счастливой жизнью под управлением своей освободительницы Германии".
Дружной семьей с косами и серпами вышли в поле бывшие колхозники. Сразу не стало инвалидов, стариков, иждивенцев: все вдруг превратились в рабочую силу. Инвентарь с колхозных дворов быстро перекочевал в частные сараи к наиболее нахальным и сильным. Немцы начали группировать крестьян в пятидворки, обещая провести после окончания войны земельную реформу и выделить хутора проявляющим особое усердие для достижения победы.
Предполагаю, что по инициативе бывшего председателя артели инвалидов Малявцева Федора Адамовича было организовано собрание черейской интеллигенции, на которое пригласили и меня. Немецкого коменданта не было, и рассматривался вопрос об организации гражданской власти. Было решено послать за разъяснениями делегатов к немецкому коменданту Крупок. С удовольствием эту миссию взяли на себя Малявцев и бывший старший агроном МТС Мурашко. На другой же день они были в Крупках. Возвратились с сияющими лицами: Малявцева назначили бургомистром, а Мурашко - его заместителем. Я был удивлен восторгом, с которым они рассказывали о приеме у немецкого коменданта. Эти люди, гордившиеся полученной из его рук осьмушкой нашей русской махорки и возглавили управу, в оторую был переименован сельский совет. Я не поздравил Малявцева с назначением, сказал, что этому не завидую. Его желание быть начальником меня не удивило: за годы Советской власти он к этому привык и без этого уже не мог, т.к. со своей женой Макаровной давно отвык от работы. Будучи председателем артели инвалидов и бесконтрольно пользуясь всем попадавшим в артель (товарами, продуктами), он жил на барскую ногу. Перед войной было установлено хищение им нескольких мешков пшеничной муки, обнаруженных у родственников при обыске. приближался суд, но дело было остановлено начальником милиции Лебедевым при помощи тех же товаров и продуктов. Начавшаяся война смыла все окончательно. Не имея образования и специальности, Малявцев для сохранения привычного образа жизни ухватился двумя руками за должность бургомистра. Через некоторое время в управе появился переводчик Николай Уланович, ставший затем заместителем Малявцева, а Мурашко вернулся к должности агронома. Безграмотный Уланович, стремившийся к должности бургомистра, добился ареста Малявцева и целый месяц, пока тот сидел в тюрьме, управлял волостью. После восстановления Малявцева в правах Уланович занялся грязными делами, завершавшимися смертями Советских людей
Во все времена были любители пожить за чужой счет и пограбить. Жили они и в Черее. После организации управы образовалась полиция - нашлись охотники и на эту грязную работу. Первыми полицейскими добровольно с удовольствием стали Галунов, Ушинский, Родашкевич, Лопатин. Быстро переориентировались и стали активно помогать становлению "Нового порядка" вчерашние Советские активисты. Бывший лесничий Соломаха, молодой здоровый человек с высшим образованием, по приходу немцев вооружился винтовкой и пистолетом, начал вылавливать красноармейцев. Бывший бухгалтер деревообрабатывающей артели Емельян Мазуров стал бухгалтером управы, проявлял дикую грубость к местному населению, забирал имущество у живых еще евреев (у портного Люхтера - мануфактуру, у Сегал - кровать и т.д.). Любил подбодрить рукоприкладством ремонтирующих дороги евреев ставший немецким дорожным мастером бывший зав. молокозаводом Щукайло. Бывший агроном Ивановский самостоятельно утвердил себя заготовителем картошнки для немцев. Бывший бухгалтер МТС Сушкин, сначала пристроившись в детдом, таскал от голодных детей продукты, а затем влился в комиссию по ликвидации еврейского имущества. Мурашко, Ивановский и Сушкин, сняв с поля МТС урожай, распределили его между собой, оставив семьи фронтовиков, призванных из МТС, без средств к существованию.
К "Новому Порядку" быстро приспособились бывшие бригадиры колхоза "Колос" Степан Гопанович, Кузьма Ярошевич, Павел Дубровский. У них - колхозный инвентарь, хлеб, лошади, коровы, телята, свиньи. После русской водки у них море самогона, имевшего и имеющего в жизни сельских "активистов" первостепенное значение.

                           1942 год. Расстрел евреев, начало партизанской войны

Жизнь черейских евреев становилась хуже египетской. Блюстители "Нового Порядка" первейшей своею обязанностью считали их грабеж. Полицейские заставляли евреев впрягаться в телеги и перевозить грузы, при этом "бурлаков" толкали, били. Выполняя тяжелые работы, евреи ничего, кроме издевательств, за них не получали. Издеваясь, садисты любили и посмеяться: одного несчастного (Казинила Янкеля) они однажды загнали в озеро и заставили косить воду. У евреев отнимали вещи, последний хлеб.
Начали ходить слухи об их поголовном истреблении. Не верилось, что в наш цивилизованный век можно дойти до такого зверства как истребление целой нации. Думалось, что это слухи ложные, что не может страна, считающая себя самой культурной в мире, дойти до такого варварства. Но оно приближалось. Расстреляны все евреи в Крупках, Толочине, в Чашниках, Лукомоле. К руководителям управы полился поток ценных вещей: несчастные думали этим купить себе жизнь.
5 марта 1942 года-кошмарный день. Ночью (с четвертого на пятое марта) Черея была окружена немецким карательным (кровавым) отрядом. В местечке об этом никто не знал. Утром всем евреям приказали собираться в гетто. Несчастные поняли - зачем. Многие бросились бежать в поле, но были встречены градом пулеметных и автоматных пуль. Люди падали замертво, часть их бежала вперед. В погоню бросились полицейские. Единицам удалось убежать до того, чтобы перенеся голод и холод, погибнуть несколькими днями позже. Кровожадные звери в образе немецких солдат вошли в местечко и начали обходить в дома, проверяя в поисках жертв чердаки, подвалы, сараи. В доме Шлемы Капелюша офицер обнаружил оставленных родителями двоих детей. Оба ребенка были расстреляны сразу же. И как? По одному на вытянутой руке он поднимал их за рубашёнку вверх - выстрел из пистолета в голову - и как прирезанный петух, жертва отбрасывалась в сторону. Палачи заходили и в мой дом, но на вопрос, есть ли жиды, им ответили, что здесь живет русский доктор Романов и его дети. Моя невестка-еврейка в это время дрожала, как в лихорадке, свернувшись калачиком в углу на печи, на которую она забралась с утра. Волосы на ее голове стояли дыбом. Она не пыталась бежать, скрываться из боязни, что пострадает вся моя семья, и решила погибать одной, если это суждено. До этого кошмарного дня приходилось угождать полицейским, принимать их, не считаясь с самолюбием, садиться рядом за стол. Ни один из них не выдал жившую у меня еврейку, которая к этому времени имела паспорт на имя Ефросиньи Семеновны Романовой. Жизнь ее сохранилась, но то, что пережила за несколько часов эта маленькая женщина, многим не пережить и за всю жизнь...
Стрельба прекратилась, бегство остановлено. Время тянулось к вечеру. Захожу к соседу Емельяну Мазурову. Его нет дома, но через несколько минут появляется и злорадно потирая руки говорит, что сейчас начнут расстреливать евреев. Вскоре послышались автоматные очереди, чередовавшиеся паузами. Это от общей массы евреев, приведенных немцами и полицейскими к приготовленной яме, отделялось по десять человек и устанавливалось на ее краю. Очереди из автоматов - и трупы падают друг на друга. Вырытой ямы им не хватило - лобное место перенесли к силосной яме и заполнили ее трупами вместо травы. Свершив это ужаснейшее злодеяние, немцы уехали, поручив полицейским выловить укрывшихся. И эти активно с помощью отдельных "граждан" начали выполнять задание. В своем сарае Файбич Анна обнаружила прятавшуюся несколько дней Крупальник Хаю-Меру. Сразу же об этом стало известно Мазурову Емельяну и он, несмотря на просьбы работников больницы, передал несчастную полиции , которая прекратила страдания женщины на краю ямы. При содействии подобных людишек было выловлено несколько человек. Любители взять чужое работали после расстрела днем и ночью: из опустевших еврейских домов тащили одежду, вещи, мебель. Вначале набрасывались на более ценное, потом на всякое барахло. В грязных хатах появились никелированные кровати, зеркала, самовары, перины, груды подушек...
Из урожая 1941 года немцы ничего не взяли. Народ думал, что так и будет. "Живи себе, белорусский мужичок, а мы, немцы, будем охранять тебя от коммунистов и большевиков". 1942 год принес разочарование: немцы потребовали хлеб, мясо, яйца, кур, молоко, сено, солому и т.д. Чтобы не пугать, сначала они попросили сдать тот скот, который раньше принадлежал колхозам. Все колхозное они называли "Сталинским" и считали своей собственностью. Все "Сталинское" быстро превратилось в "Гитлеровское". Съев "Сталинских" коров, немцы переключились на малосемейные хозяйства, повышая цифру малосемейности от двух до четырех, а потом и пяти человек. Остро встал вопрос сдачи хлеба: если своего не хватало, его нужно было достать и сдать. Многие, довольные вначале немецкой властью, стали перерождаться в недовольных. Власть требовала много, не давая взамен ничего. Не стало соли, керосина, табаку, товаров ширпотреба. Однако многие глупцы еще продолжали тешить себя надеждой, что с окончанием войны налоги прекратятся. Они не знали, что до войны немцы питали своих фрицев нашем хлебом, а заводы - нашим сырьем..
Уже в 1941 году в районе появились небольшие партизанские группы, в которые объединялись отставшие бойцы Красной Армии. Первыми их убежищами были леса, прилегающие к Осечину, Заборью, Хаританцам, Язбам. Затем мелкие группы начали сливаться в более крупные, отряды, бригады. Немцы в начале не обращали на них внимания и смотрели как на бандитов, которые разбегутся при первых выстрелах. Но когда в разных местах народные мстители начали кусаться больно, немцам пришлось усилить полицию. Был объявлен прием добровольцев, их нашлось мало. Пополнять полицию начали мобилизацией. Это привело к обратному результату: в партизанские отряды начала вступать молодежь, предпочтя службе в полиции - леса. Еще больше деревенской молодежи пошло к партизанам после объявления призыва в "Национальную освободительную армию" и ужесточения налоговой политики
С самого начала партизанского движения я и семья имели непрерывную связь с партизанами, оказывая им помощь медикаментами, бельем, патронами, за которыми мой Сережа ходил в Слидчанский сельсовет (там их много было брошено нашими частями).
В деревне все скрыть трудно. За мной начали следить полицейские во главе со своим начальником Петром Корольковым и его помощником Аркадием Александровым. Для того, чтобы убедиться в нашей связи с партизанами, пошли на подлую уловку. Кончался август 1942 года, стояла жара. Старший Леонид с невесткой и внуком, младший сын Сережа и дочь Галя ночевали в опустевшем доме Крупальников. Ночью несколько незнакомых, переодевшись в красноармейскую форму, нацепив шпалы и звездочки, вызвали на улицу Галю. "Партизаны" спросили у нее о начальнике полиции, бургомистре, местах жительства полицейских, попросили никому ничего не говорить и ушли. Утром Галя сообщила мне, что были партизаны. Подумав о подвохе, я усомнился, но все стали уверять, что это не полицейские. Сомневаться долго не пришлось: часов в 11 эти сволочи были уже в моем доме. Произвели обыск, обнаружили два старых радиоприемника, катушку телефонного кабеля, палатку, подсумок, раму немецкого велосипеда, забрали и мои брюки-галифе. Галю арестовали, избили и посадили в "блохарню" управы. на просьбы ее освободить начальник полиции не отреагировал, а на другой же день этот "Петка на даче" (так мы называли начальника полиции, жившего со своей дружиной в церкви, запирающейся на ночь изнутри) отправил Галю в Чашницкое гестапо. Вслед за ней с заданием найти пути для ее спасения направил и я свою жену и старшую дочку Музу. В этот же день на базаре задержали Леонида и посадили в "блохарню". Меня и мою евреечку Александров арестовал дома. После короткого допроса немцем в управе отняли паспорта и предложили занять места на пароконной телеге. На одноконной уже сидел Леонид. За неизвестным в Чашники нас повезли четверо вооруженных полицейских. К сожалению 35 километров проехали благополучно. После короткого обыска мы - в тюремной камере. Дверь захлопнулась. Камера совершенно пуста. Нет нар, стола, лавок, нет даже "параши". Естественные надобности можно отправлять в угол или посередине камеры - в любом месте. Хорошо, что никто не страдал поносом, а "по-маленькому" можно и в угол. Избрали один в качестве "ватер-клозета". Рабочий день завершен. После трудов праведных располагаемся на отдых. Я захватил пальто, а остальные - налегке. Не спится. Блохи и мысли (за что? что будет?) не дают покоя. Шагаем по камере. Считаю шаги, несколько тысяч - километры....Успокаиваю себя (и детей) вслух: жена и дочка у знакомых, на чистых постелях....Долгожданное утро встретило неожиданностью: в соседней камере жена и две дочки.
Нельзя одним аршином мерить всех полицейских. Караульный дал возможность переговориться, что не успели сказать - дополнили записками.
Допросили без применения силы жену и Галю, Музу не допрашивали. Втроем ожидаем допроса. Дождались. Солдат-немец вызывает меня первым. Вопросы задает переводчик Шуринов - симпатичный и интеллигентный человек. Немец - следователь сам печатает на машинке. Время послеобеденное, и он с отвратительным зловонием выпускает газы - переводчик несколько раз пытается отвернуться. Следователь не задал мне ни одного вопроса, зачитывает мое показание. Допрос окончен. Переводчик дословно переводит вопросы и ответы - записано многое, о чем меня и не спрашивали. Я этому удивился и одновременно успокоился, так как все дополнения исключительно в мою пользу. Я понял, что немец совершенно не знает русского языка, и переводчик от имени допрашиваемого может говорить, что угодно. Я не ошибся. Шуринов был Советским человеком, спас много жизней, но сам погиб. Знающие передали, что немцы его повесили....
Наступило второе утро, ожидаем результатов допроса, волнуемся. Освобождение или яма ?...Шаги в коридоре, в соседней камере открывают дверь. Слышим: "Романова Елена! Романова Галина! Губикова Муза! Выйти в коридор!". Открывается дверь в нашу "светлицу". Взгляд на конвой успокаивает: два солдата без винтовок, значит, не на расстрел. Выводят всех вместе на улицу. Жена плачет. Немец, хлопая ее по спине, успокаивает:" Матка домой". Заводят в гестапо. Начальник зачитывает приговор, Шуринов переводить. Мне, жене, Музе возвращают паспорта - освобождение. Леонида и Галю в наказание за то, что не сообщили сразу о "партизанах" оставляют в тюрьме еще на 28 дней, невестка задерживается до выяснения происхождения. Все завершается благополучно благодаря переводчику Шуринову, жене Чашникского врача Чепика, помогавшего влиять на немцев через свою тетку - работницу комендатуры, сожительствовавшей с немецким офицером. Помог и сам немецкий комендант Чашник - капитан Швабель, учитель по профессии, сочувственно отнесся к педагогам - сыну и невестке. Прекрасно понимая, что невестка - еврейка, он спас ее. Говорили, что это спасение стоило много золота и меда. Золота я никогда не имел, а пчел держал, и меда было достаточно. Хотелось дать его коменданту, но меня предупредили, что этим могу все испортить....
Черея. Мы свободны. Но передают, что пьяный полицейский Лопатин заявил: "Все равно мы Романова закопаем". Пустили слух, что мой зять, капитан Губиков, не на фронте, а командует партизанским отрядом и посещает меня; говорили, что я снабжаю партизан медикаментами и перевязочными средствами, что ночами делаю партизанкам аборты, а жена моя танцует с партизанами фокстроты. Нашлась подлая женщина, родившаяся в Черее в семье Савелия Рыдлевского, которая уверяла, что Губиков был в ее доме и забрал у нее полушубок. В это время раненный Губиков с переломами ребер после контузии находился в госпитале за линей фронта.

Верным было то, что вся семья имела связи с партизанами. Помогали им всем, чем могли, однако делать это становилось все труднее
Разговоры и угрозы заставили Леонида переехать в Чашники. Капитан Швабель порекомендовал ему работая школьным инспектором понаблюдать за тем, чтобы ученики учились читать и писать, что нужно избегать проведения с ними политической работы. Мой совет был: "Дела не делай и от дела не бегай, а связь с партизанами держи крепко".
Нужные для партизан сведения передавала ему А.Карпович. Большую поддержку он имел от старой партийной работницы Марьи Романовны, жившей с ним в одном доме. К великому сожалению эта честная старушка погибла от рук палачей.
После ухода из больницы зубного врача Карпович ее место заняла жена лейтенанта Бреславцева, приехавшая с ним откуда-то в Черею, в которой она родилась. Через некоторое время его вовлекли в полицию. В свободное время с ребенком на руках он часто приходил в больницу. Я знал его меньше, чем он меня, и держался с ним осторожно, как с полицейским. Однажды, на берегу протекавшей по территории больницы речушки, он заговорил со мной так, как можно говорить с тем, кому абсолютно веришь, или кого хочешь испытать, а потом выдать. Он сказал, что пошел в полицию для того, чтобы, сагитировать нескольких полицейских, перебить верных немецких и русских псов Гитлера, чтобы захватить оружие, уничтожить склады хлеба и заготовленного для армии сена, а затем уйти в партизаны. Разговоры эти повторялись, и навсегда уверился в честности этого человека и перестал его бояться. Он выполнил свой план в несколько уменьшенном виде в ночь с 22 на 23 декабря 1942 года
Вечером 22 декабря мы, довольные пережитым днем, с тревожными мыслями о последующих, легли спать. Ночью стуком в окно нас разбудила соседка Матрена Мазурова. Страшно волнуясь, она сказала, что слышала выстрелы, взрывы, и что в Черее пожар. Не было слышно шума, но появилось небольшое зарево. Я решил, что пожар не в Черее, а где-то дальше. С этим я возвратился кровать, посоветовав соседке сделать то же. Но "кошка знала, чье мясо съела". Через несколько минут был тревожный стук в окно. Подхожу и убеждаюсь, что пожар в Черее. Оделись, открыл дверь. Входит сосед Мазуров и говорит, что горят стоги сена. Уходит. Через несколько минут вбегает со словами: "Федор Михайлович! Кожевня горит!" Выхожу во двор. Выстрелов не слышно, но мой дом и больница в огненном кольце большого диаметра: что-то горит в центре местечка, горят кожевня и дом рядом с ней; на берегу озера, красиво отражаясь в воде, горят стога сена. Я сразу понял, что это Бреславцев осуществляет свой план. Пожар далеко. За себя и семью я спокоен. Сосед мечется, спрашивает, что будем делать. Отвечаю, что никуда не пойду. Захожу в дом - жена на всякий случай собирает кое-какие вещи. Входит несколько взволнованный Бреславцев: "Ну, Федор Михайлович, время пришло, приготовьте кое-какие медикаменты, заберет акушерка Сидорова". Ушел. Я сел на стул. Слышу хлопок. Со словами: "Емельяна Мазурова убили!", - вбегает жена. За ней входит Бреславцев и говорит, что Мазуров убит, и стоит вопрос о его семье. В это время дети и теща Мазурова сидели в моей комнате. Я и жена просим их не трогать, они остаются живы, чтобы потом обвинить меня в смерти "невинного" Емельяна
Операция той ночи прошла очень удачно: у партизан не было ни одной жертвы. Были убиты два полицейских, дочь полицейского Лопатина, Слидчанский бургомистр, Мазуров - бухгалтер управы, ранен полицейский Тумаков. Часть полицейских ушла с партизанами, многие – разбежались
Я уехал в Чашники за медикаментами и был там, когда в следующую ночь с 24 на 25 декабря партизаны повторили операцию, добили в больнице раненого полицейского Тукмакова, убили секретаря Слидчаеской управы, сожгли уцелевшие хлебные амбары, стоги сена и соломы.
25 декабря из Чашник в Черею на машинах приехали немцы и арестовали родственников партизан: Кузьму Дубровского с женой, Владимира Фанченко, Кузьму Файбича. Всех этих стариков расстреляли.
                                                                                      1943 год. 

Партизаны показали силу. Для борьбы с ними в Черею прибыл отряд немцев с орудием, минометом, пулеметами, и начал укрепляться - рыть окопы. Костел переоборудовали в крепость с бойницами, наблюдательной вышкой с пулеметом. Полицейские в такую же крепость превратили Успенскую церковь. Каждый вечер они закрывались в ней на ночь, а немцы - в костеле (внутри были оборудованы жилые деревянные помещения). В церкви укрывались на ночь бургомистры Череи, Замочка, Слидчан, Стражевич, прятались Уланович, Соломаха и им подобные. Ночами немецкая власть отсиживалась в своих крепостях, а партизаны регулировали по Черее, очень часто бывая у меня. Заходили узнать побольше о немцах, что-то взять, а иногда и просто покурить, поговорить об успехах на фронтах.
Фрицевская спесь сбита: они укрепляются в гарнизонах и выезжают только отрядами. То один, то другой полицейский изменяет Гитлеру приходит к партизан с оружием в руках. Все деревни в районе, кроме тех, в которых укрепились немецкие гарнизоны, заняты партизанскими бригадами Леонова, Дубова, полка Садчикова и др. Они минируют дорогу Черея - Чашники, езда по ней стала опасной. Для того, чтобы обезопасить себя, немцы посылают впереди себя крестьян с боронами, но это не всегда помогает. Партизаны часто устраивают засады и нападают на небольшие отряды. Экспедиции немцев и полицейских против партизан завершаются, в основном, безрезультатно - спасают болота и леса.